Борис Лавренев. Сорок первый

Борис Лавренев. Сорок первый —------------------------------------------------------------------- Книга: Сборник "Военные приключения". Повести и рассказы Издательство "Воениздат", Москва, 1965 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 10 марта 2002 года —------------------------------------------------------------------- ПАМЯТИ ПАВЛА ДМИТРИЕВИЧА ЖУКОВА Глава первая НАПИСАННАЯ АВТОРОМ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО В СИЛУ НЕОБХОДИМОСТИ Сверкающее кольцо казачьих сабель под утро распалось на мгновение на севере, подрезанное горячими струйками пулемета, и в щель прорвался лихорадочным последним упором малиновый комиссар Евсюков. Всего вырвались из смертного круга в бархатной котловине малиновый Евсюков, двадцать три и Марютка. Сто девятнадцать и почти все верблюды остались распластанными на промерзлой осыпи песка, меж змеиных саксауловых петель и красных прутиков тамариска. Когда доложили есаулу Бурыге, что остатки противника прорвались, повертел он звериной лапищей мохнатые свои усы, зевнул, растянув рот, схожий с дырой чугунной пепельницы, и рыкнул лениво: - А хай их! Не гоняться, бо коней морить не треба, Сами в песке подохнут. Бара-бир! А малиновый Евсюков с двадцатью тремя и Марюткой увертливым махом степной разъяренной чекалки убегали в зернь-пески бесконечные. Уже не терпится читателю знать, почему "малиновый Евсюков"? Все по порядку. Когда заткнул Колчак ощеренным винтовками человечьем месивом, как тугой пробкой, Оренбургскую линию, посадив на зады обомлелые паровозы - ржаветь в глухих тупиках, - не стало в Туркестанской республике черной краски для выкраски кож. А время пришло грохотное, смутное, кожаное. Брошенному из милого уюта домовых стен в жар и ледынь, в дождь и ведро, в пронзительный пулевой свист человечьему телу нужна прочная покрышка. Оттого и пошли на человечестве кожаные куртки. Красились куртки повсюду в черный, отливающий сизью стали, суровый и твердый, как владельцы курток, цвет. И не стало в Туркестане такой краски. Пришлось ревштабу реквизировать у местного населения запасы немецких анилиновых порошков, которыми расцвечивали в жар-птичьи сполохи воздушные шелка своих шалей ферганские узбечки и мохнатые узорочья текинских ковров сухогубые туркменские жены. Стали этими порошками красить бараньи свежие кожи, и заполыхала туркестанская Красная Армия всеми отливами радуги - малиновыми, апельсиновыми, лимонными, изумрудными, бирюзовыми, лиловыми. Комиссару Евсюкову судьба в лице рябого вахтера вещсклада отпустила по наряду штаба штаны и куртку ярко-малиновые. Лицо у Евсюкова сызмалетства тоже малиновое, в рыжих веснушках, а на голове вместо волоса нежный утиный пух. Если добавить, что росту Евсюков малого, сложения сбитого и представляет всей фигурою правильный овал, то в малиновой куртке и штанах похож - две капли воды - на пасхальное крашеное яйцо. На спине у Евсюкова перекрещиваются ремни боевого снаряжения буквой "X", и кажется, если повернется комиссар передом, должна появиться буква "В". Христос воскресе! Но этого нет. В пасху и Христа Евсюков не верит. Верует в Совет, в Интернационал, Чеку и в тяжелый вороненый наган в узловатых и крепких пальцах. Двадцать три, что ушли с Евсюковым на север из смертного сабельного круга, красноармейцы как красноармейцы. Самые обыкновенные люди. А особая между ними Марютка. Круглая рыбачья сирота Марютка, из рыбачьего поселка, что в волжской, распухшей камыш-травой, широководной дельте под Астраханью. С семилетнего возраста двенадцать годов просидела верхом на жирной от рыбьих потрохов скамье, в брезентовых негнущихся штанах, вспарывая ножом серебряно-скользкие сельдяные брюха. А когда объявили по всем городам и селам набор добровольцев в Красную, тогда еще гвардию, воткнула вдруг Марютка нож в скамью, встала и пошла в негнущихся штанах своих записываться в красные гвардейцы. Сперва выгнали, после, видя неотступно ходящей каждый день, погоготали и приняли красногвардейкой, на равных с прочими правах, но взяли подписку об отказе от бабьего образа жизни и, между прочим, деторождения до окончательной победы труда над капиталом. Марютка - тоненькая тростиночка прибрежная, рыжие косы заплетает венком под текинскую бурую папаху, а глаза Марюткины шалые, косо прорезанные, с желтым кошачьим огнем. Главное в жизни Марюткиной - мечтание. Очень мечтать склонна и еще любит огрызком карандаша на любом бумажном клоке, где ни попадется, выводить косо клонящимися в падучей буквами стихи. Это всему отряду известно. Как только приходили куда-нибудь в город, где была газета, выпрашивала Марютка в канцелярии лист бумаги. Облизывая языком сохнущие от волнения губы, тщательно переписывала стихи, над каждым ставила заглавие, а внизу подпись: стих Марии Басовой. Стихи были разные. О революции, о борьбе, о вождях. Между другими о Ленине. Ленин герой наш пролетарский, Поставим статуй твой на площаде. Ты низвергнул дворец тот царский И стал ногою на труде. Несла стихи в редакцию. В редакции пялили глаза на тоненькую девушку в кожушке, с кавалерийским карабином, удивленно брали стихи, обещали прочитать. Спокойно оглядев всех, Марютка уходила. Заинтересованный секретарь редакции вчитывался в стихи. Плечи его подымались и начинали дрожать, рот расползался от несдерживаемого гогота. Собирались сотрудники, и секретарь, захлебываясь, читал стихи. Сотрудники катались по подоконникам: мебели в редакции в те времена не было. Марютка снова появлялась утром. Упорно глядя в дергающееся судорогами лицо секретаря немигающими зрачками, собирала листки и говорила нараспев: - Значит, невозможно народовать? Необделанные? Уж я их из самой середки, ровно как топором, обрубаю, а все плохо. Ну, еще потрудюсь, - ничего не поделаешь! И с чего это они такие трудные, рыбья холера? А? И уходила, пожимая плечами, нахлобучив на лоб туркменскую свою папаху. Стихи Марютке не удавались, но из винтовки в цель садила она с замечательной меткостью. Была в евсюковском отряде лучшим стрелком и в боях всегда находилась при малиновом комиссаре. Евсюков показывал пальцем: - Марютка! Гляди! Офицер! Марютка прищуривалась, облизывала губы и не спеша вела стволом. Бухал выстрел всегда без промаха. Она опускала винтовку и говорила каждый раз: - Тридцать девятый, рыбья холера. Сороковой, рыбья холера. "Рыбья холера" - любимое словцо у Марютки. А матерных слов она не любила. Когда ругались при ней, супилась, молчала и краснела. Данную в штабе подписку Марютка держала крепко. Никто в отряде не мог похвастать Марюткиной благосклонностью. Однажды ночью сунулся к ней только что попавший в отряд мадьяр Гуча, несколько дней поливавший ее жирными взглядами. Скверно кончилось. Еле уполз мадьяр, без трех зубов и с расшибленным виском. Отделала рукояткой револьвера. Красноармейцы над Марюткой любовно посмеивались, но в боях берегли пуще себя. Говорила в них бессознательная нежность, глубоко запрятанная под твердую ярко-цветную скорлупу курток, тоска по покинутым дома жарким, уютным бабьим телам. Такими были ушедшие на север, в беспросветную зернь мерзлых песков, двадцать три, малиновый Евсюков и Марютка. Пел серебряными вьюжными трелями буранный февраль. Заносил мягкими коврами, ледянистым пухом увалы между песчаными взгорбьями, и над уходящими в муть и буран свистало небо - то ли ветром диким, то ли назойливым визгом крестящих воздух вдогонку вражеских пуль. Трудно вытаскивались из снега и песка отяжелевшие ноги в разбитых ботах, хрипели, выли и плевались голодные шершавые верблюды. Выдутые ветрами такыры блестели соляными кристаллами, и на сотни верст кругом небо было отрезано от земли, как мясничьим ножом, по ровной и мутной линии низкого горизонта. Эта глава, собственно, совершенно лишняя в моем рассказе. Проще бы мне начать с самого главного, с того, о чем речь пойдет в следующих главах. Но нужно же читателю знать, откуда и как появились остатки особого гурьевского отряда в тридцати семи верстах к норд-весту от колодцев Кара-Кудук, почему в красноармейском отряде оказалась женщина, отчего комиссар Евсюков - малиновый, и много еще чего нужно знать читателю. Уступая необходимости, я и написал эту главу. Но, смею уверить вас, она не имеет никакого значения. Глава вторая В КОТОРОЙ НА ГОРИЗОНТЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ТЕМНОЕ ПЯТНО, ОБРАЩАЮЩЕЕСЯ ПРИ БЛИЖАЙШЕМ РАССМОТРЕНИИ В ГВАРДИИ ПОРУЧИКА ГОВОРУХУ-ОТРОКА От колодцев Джан-Гельды до колодцев Сой-Кудук семьдесят верст, оттуда до родника Ушкан еще шестьдесят две. Ночью, ткнув прикладом в раскоряченный корень, сказал Евсюков промерзшим голосом: - Стой! Ночевка! Разожгли саксауловый лом. Горел жирным копотным пламенем, и темным кругом мокрел вокруг огня песок. Достали из вьюков рис и сало. В чугунном котле закипела каша, едко пахнущая бараном. Тесно сгрудились у огня. Молчали, лязгая зубами, стараясь спасти тело от знобящих пальцев бурана, заползающих во все прорехи. Грели ноги прямо на огне, и заскорузлая кожа ботов трещала и шипела. Стреноженные верблюды уныло позвякивали бубенцами в белесой поземке. Евсюков скрутил козью ножку трясущимися пальцами. Выпустил дым, а с дымом выдавил натужно: - Надо обсудить, значит, товарищи, куды теперь подаваться. - Куды подашься, - отозвался мертвый голос из-за костра, - все равно каюк-кончина. На Гурьев вертаться невозможно, казачий наперло - чертова сила. А, окромя Гурьева, смотаться некуда. - На Хиву разве? - Хы-ы! Сказанул! Шестьсот верст без малого по Кара-Кумам зимой? А жрать что будешь? Вшей разве в портках разведешь на кавардак? Загрохотали смехом, но тот же мертвый голос безнадежно сказал: - Один конец - подыхать! Сжалось сердце у Евсюкова под малиновыми латами, но, не показав виду, яростно оборвал говорившего: - Ты, мокрица! Панику не разводь! Подыхать каждый дурень может, а нужно мозгом помурыжить, чтобы не подохнуть. - На хворт Александровский можно податься. Тама свой брат, рыбалки. - Не годится, - бросил Евсюков, - было донесение, Деника десант высадил. И Красноводский и Александровский у беляков. Кто-то сквозь дрему надрывисто простонал. Евсюков ударил ладонью по горячему от костра колену. Отрубил голосом: - Баста! Один путь, товарищи, на Арал! До Арала как добредем, там немаканы по берегу кочуют, поживимся - и в обход на Казалинск. А в Казалинске фронтовой штаб. Там и дома будем. Отрубил - замолчал. Самому не верилось, что можно дойти. Подняв голову, спросил рядом лежащий: - А до Арала что шамать будем? И опять отрубил Евсюков: - Штаны подтянуть придется. Не велики князья! Сардины тебе с медом подавать? Походишь и так. Рис пока есть, муки тоже малость. - На три перехода? - Что ж на три! - А до Черныш-залива - десять отседова. Верблюдов шестеро. Как продукт поедим - верблюдов резать будем. Все едино ни к чему. Одного зарежем, мясо на другого и дальше. Так и допрем. Молчали. Лежала у костра Марютка, облокотившись на руки, смотрела в огонь пустыми, немигающими кошачьими зрачками. Смутно стало Евсюкову. Встал, отряхнул с куртки снежок. - Кончь! Мой приказ - на заре в путь. Може, не все дойдем, - шатнулся вспуганной птицей комиссарский голос, - а идти нужно... потому, товарищи... революция вить... За трудящих всего мира! Смотрел поочередно комиссар в глаза двадцати трех. Не видел уже огня, к которому привык за год. Мутны были глаза, уклонялись, и метались под опущенными ресницами отчаяние и недоверие. - Верблюдов пожрем, потом друг дружку жрать придется. Опять молчали. И внезапно визгливым бабьим голосом закричал исступленно Евсюков: - Без рассуждениев! Революционный долг знаешь? Молчок! Приказал - кончено! А то враз к стенке. Закашлялся и сел. И тот, что мешал кашу шомполом, неожиданно весело швырнул в ветер: - Чего сопли повесили? Тюпайте кашу - дарма варил, что ли? Вояки, едрена вошь! Выхватывали ложками густые комья жирного распухшего риса, обжигаясь, глотали, чтобы не остыло, но, пока глотали, на губах налипала густая корка заледеневшего противно-стеаринового сала. Костер дотлевал, выбрасывая в ночь палево-оранжевые фонтаны искр. Еще теснее прижимались, засыпали, храпели, стонали и ругались спросонья. Уже под утро разбудили Евсюкова быстрые толчки в плечо. Трудно разлепив примерзшие ресницы, схватился, дернулся по привычке окостенелой рукой за винтовкой. - Стой, не ершись! Нагнувшись, стояла Марютка. В желто-сером дыму бурана поблескивали кошачьи огни. - Ты что? - Вставай, товарищ комиссар! Только без шуму! Пока вы дрыхли, я на верблюде прокатилась. Караван Киргизии идет с Джан-Гельдов. Евсюков перевернулся на другой бок. Спросил, захлебнувшись: - Какой караван, что врешь? - Ей-пра... провалиться, рыбья холера! Немаканы! Верблюдов сорок! Евсюков разом вскочил на ноги, засвистал в пальцы. С трудом поднимались двадцать три, разминая не свои от стужи тела, но, услыхав о караване, быстро приходили в себя. Поднялись двадцать два. Последний не поднялся. Лежал, кутаясь в попону, и попона тряслась зыбкой дрожью от бьющегося в бреду тела. - Огневица! - уверенно кинула Марютка, пощупав пальцами за воротом. - Эх, черт! Что делать будешь? Накройте кошмами, пусть лежит. Вернемся - подберем. В какой стороне караван, говоришь? Марютка взмахнула рукой к западу. - Не дально! Верстов шесть. Богаты немаканы. Вьюков на верблюдах - во! - Ну, живем! Только не упустить. Как завидим, обкладай со всех сторон. Ног не жалей. Которы справа, которы слева. Марш! Зашагали ниточкой между барханами, пригибаясь, бодрея, разогреваясь от быстрого хода. С плоенной песчаными волнами верхушки бархана увидели вдалеке на плоском, что обеденный стол, такыре темные пятна вытянутых в линию верблюдов. На верблюжьих горбах тяжело раскачивались вьюки. - Послал восподь! Смилостивился, - упоенно прошептал рябой молоканин Гвоздев. Не удержался Евсюков, обложил: - Восподь?.. Доколе тебе говорить, что нет никакого воспода, а на все своя физическая линия. Но некогда было спорить. По команде побежали прыжками, пользуясь каждой складочкой песка, каждым корявым выползком кустарников. Сжимали до боли в пальцах приклады: знали, что нельзя, невозможно упустить, что с этими верблюдами уйдут надежда, жизнь, спасение. Караван проходил неспешно и спокойно. Видны уже были цветные кошмы на верблюжьих спинах, идущие в теплых халатах и волчьих малахаях киргизы. Сверкнув малиновой курткой, вырос Евсюков на гребне бархана, вскинул на изготовку. Заорал трубным голосом: - Тохта! Если ружье есть - кладь наземь. Без тамаши, а то всех угроблю. Не успел докричать, - оттопыривая зады, повалились в песок перепуганные киргизы. Задыхаясь от бега, скакали со всех сторон красноармейцы. - Ребята, забирай верблюдов! - орал Евсюков. Но, покрыв его голос, от каравана ударил вдруг ровный винтовочный залп. Щенками тявкнули обозленные пули, и рядом с Евсюковым ткнулся кто-то в песок головой, вытянув недвижные руки. - Ложись!.. Дуй их, дьяволов!.. - продолжал кричать Евсюков, валясь в выгреб бархана. Защелкали частые выстрелы. Стреляли из-за залегших верблюдов неведомые люди. Непохоже было, чтобы киргизы. Слишком меткий и четкий был огонь. Пули тюкались в песок у самых тел залегших красноармейцев. Степь грохотала перекатами, но понемногу затихали